Денис Башкиров. Пять писем
- Подробности
-
01 Нояб 2011
- Просмотров: 1038
Денис Башкиров - поэт, прозаик.В прошлом - зоолог, специалист по опасным хищ-ным животным. Занимался изучением и разведением персидских леопардов и редкими видами крупных хищных птиц. В последние годы работал в области биохимии и селекции растений в Институте Генетики АН. Публикуется в газетах и журналах в разных странах мира. Член Союза писателей Молдовы «Нистру». Член Ассоциации русских писателей Молдовы. Лауреат премии «Белый Арап» (2011). Учредитель (совместно с Виктором Сундеевым) Международного творче¬ского ресурса «Подлинник».
(фрагменты из неопубликованной повести «Письма откровенного человека»)
Письмо третье. Аленушка
Проснулась Алёнушка...
И, широко раскинув руки, побежала навстречу пасмурному солнцу, улыбаясь и смеясь.
По зеленой траве, по залитой дождями опушке, по утренней воде босиком, по зорьке.
В раскрытых ладошках сияет, живет сокровенное, заветное. Тихое счастье. Тихий смех.
Старые часики стучат, минуты воробушками скользят по ресницам, в доме, под стрехой, домовой сам с собой беседует шепотом. Негодует, сердится - кошка все молоко вылакала.
Шуршат в стенах Шушундры, серые хвостики колечком, бусинки глаз блестят, проворным язычком усы облизывают - в тесноте да в тепле. И пусть за окошком серый дождь плачет, заливается, пусть слякоть. Пусть горит рябина угольками осени - снегирями. Встанут Шушундры на задние лапы, теплый воздух нюхают - не к зиме ли?
Проснувшись, спешит Алёнушка к окну, что же за ним?
Пусть дорожки слез на стекле, не беда, нарисуем...
А вот и солнышко пригрело, поднялись травы, и летит, жужжит Кусака и до одури, до забвения всё целует и целует прекрасные лица цветов. И взмывают вверх зеленые тельца кузнечиков и букашек, и над землей несется бесконечная песня любви и света.
В норе барсука, в логове муравьиного льва, в каменном обиталище прыткой ящерицы - всюду слышна эта песня.
Лесовик, на крыльце своего домика сидя с кружкой вина из одуванчика, задумался.
Дымится ароматный табак в трубке, вздыхает лесовик.
Быть может, видится ему вчерашний сон о покинутом им подземелье с темными стенами, с вкраплениями алмазов, с тихо журчащей по полу холодной водой, с кладовыми, полными золотых монет, с бородатыми братцами, кующими в темноте заветные секреты?
Или увидел лесовик в прозрачной влаге росы на травинке отражение самого глубокого синего неба и поразился?
И поднимается дым из трубки к сумрачным соснам, к прохладной и мшистой зеленой кроне, к белкам и соням, к северному ветру и к его извечной песне.
О чем поет русский северный ветер?
Он поет о первых снежинках, падающих из сверкающей серой дали, об утренней изморози на щеках колоколен, о стаях серых гусей, летящих за горизонт навстречу оранжевому диску солнца. Над опустевшими равнинами, над заснеженными шапками городов, над зеркалами одиноких прудов, летят они, вытягивая шеи, а песнь ветра звучит в распахнутых равнодушному небу крыльях.
Одинокий путник, сняв лыжи, отдыхает на поваленном дереве и, приставив ладонь ко лбу, провожает взглядом пернатых скитальцев. Отдохнув, он уходит вдаль, к вечеру его следы заметет снег, и к поваленному дереву придет семья медведей. Медвежата, катаясь в снегу, будут играть в извечные игры детства, встав на задние лапы, хозяин тайги ударом лапы уничтожит следы привала непрошеного гостя, а затем поведет медвежат к свободному ото льда, чистому пространству ледяной воды. И, сверкая чешуей, упадет первая рыба на снег, и в затухающих глазах на миг промелькнут черные глубины вод.
Вод, где зеленые водоросли колышутся в причудливом танце, где во мгле мелькают смутные тени с широкими хвостами.
Где, зарывшись в ил, мохнатый рачок грезит о дальних странствиях лосося, которого охватывают материнские объятия течения и несут в бесконечную, прекрасную прозрачную даль водного пространства. В глубину водной бездны, сквозь сумрачную тень коряги, сквозь стаю неторопливо проплывающих рыб-ангелов, падают и падают на дно капли солнца.
И в колодце мерцающего света кружатся силуэты китов, то погружаясь в глубину, где русалка обнимает штурвал сгнившего корабля викингов и поет грустную песню о моряке и его надеждах, то всплывая на поверхность, взлетая к вечерней звезде, и кто же сказал, что киты не летают?
И падает вниз морской гигант, вздымая клочья морской воды и пены, и вновь погружается в глубину, где ждут его смертельные объятия гигантского спрута, хозяина морских глубин, владыки обители водного покоя.
Грезит у осеннего окна Алёнушка...
Над морской схваткой ошеломленно наблюдают юркие стайки рыб, и, не дождавшись конца схватки, в спешке расправляют прозрачные плавники крыльев - скорее, скорее разнести всему свету весть о бесстрашии и доблести.
И поднимаются они над поверхностью воды, и летят навстречу соленому ветру к дальним берегам, где на берегу, в знойной тени пальм шелестят забытые сказки моря в опустевших раковинах моллюсков.
Где из диковинного плода смуглая женщина мастерит своему ребенку игрушку, а по песку бегают нелетающие птицы.
Не зная цену золоту, добрый пожилой вождь при свете костра расскажет племени об ударе молнии в саговую пальму или о странной пироге, приплывшей с востока, где в окружении таинственных предметов лежал мертвый чужеземец с лицом изможденным и печальным.
И они будут петь и танцевать до рассвета, и когда рассвет придет и пятой зари разворошит угасшие угли костра, они построят плот и поплывут искать новые прекрасные земли.
Потерянную флягу из тыквы течение прибьет к иным берегам; мохнатая обезьянка, возбужденно крича, спрячет ее в развалинах старинного храма, где среди следов ушедших цивилизаций скользят королевские кобры, сплетаясь в знаки минувшего.
И когда разрубит мачете спутанный полог лиан, вместе с алмазами и смуглыми лицами божков, в караване верблюдов, тыква поплывет к величественным пирамидам, к стражу песка, молчуну и любителю загадывать загадки. В трюме корабля, наполненная неведомыми семенами, она понесется на запад; вместе с осколками бушприта будет кувыркаться в пене прибоя, и когда-нибудь из оперения серебристой чайки крошечное семечко упадет на русскую землю вместе с первыми снежинками снега.
Северная белка будет долго вертеть головой, разглядывая удивительный цветок, непонятно каким чудом проросший в таежных местах. Серебристый песец будет стелить свой запутанный след, тропа ляжет у стройной ножки цветка и продолжит свой путь в те бесконечные дали, куда уходит санный след бегущей собачей упряжки.
И в кружении снега, в морозной мгле погонщик собак на миг уловит странный, сладковатый запах и, забыв об этом, умчится, но наполненный этим ароматом северный ветер расправит светлые крыла возвращающихся на родину гусей.
Ветер Руси вскоре обнимет кору зеленого кедра и однажды весенним утром упадет в траву, на крыльцо к лесовику; затеряется в сверкающих разноцветьях цветов, в гимне жаворонка, в полете кузнечиков, найдется в ладошках Алёнушки.
И это все рисует на стекле Алёнушка. Уж и вечер на пороге.
И зажигает домовой свой волшебный фонарь, а под кроватью сладко спят Шушундры, видят сны.
Старые часики мерно идут, идут, стрелки неторопливо описывают круг за кругом, закрывает Алёнушка сонные глазки, и .
Письмо шестое. Убогое
В марте, а быть может, в июле, в доме на краю города, в темном углу, в старом тряпье, в окружении сырных огрызков и апельсиновых корок родилось Убогое.
Много ночей судорожно всматривалось Убогое из угла единственным глазом в тающий огарок свечи, горевший в ржавом подсвечнике.
Огонек манил к себе маленькое создание, оно ворочалось в рваной и ветхой материи, сучило хилыми ножками и ручками, но, чтобы доползти до источника света, Убогое было слишком слабо.
Отчаявшись рассмотреть невиданное чудо, Убогое засыпало, его крошечное сознание растворялось в сонной мгле, в теплом и темном мире покоя.
Днем оно крепко спало, ночами дергаясь в конвульсиях, впитывало в себя запахи и звуки старого дома.
Тощая кошка долго и пристально изучала сквозь щель в сундуке невзрачное создание, копошение уродливого существа пугало и настораживало.
Дом, принадлежавший Старости, медленно катился по дороге ветхости и сырости к разрушению и смерти.
Когда у маленького создания выросли зубки, оно начало прогрызать себе путь в светлый мир и вскоре нелепо и судорожно выпало на прогнившие доски комнаты дома.
Старая крыса, тащившая колбасную палочку к себе в нору, вздыбила шерсть и ощерила зубы на странное создание. Убогое существо протянуло тощие пальчики к удивительному и прекрасному встреченному созданию, но лишь темнота окружала маленького странника. Крыса ушла в подземные миры.
Ползая в темноте, радуясь и тоненько взвизгивая от удивления, Убогое изучало границы мира, познавало темноту, знакомилось с мраком.
Падающие с потолка в дорожки лунного света пылинки поразили нелепое создание.
Оно долго купалось в лунном свете, вылизывало свое невзрачное тело, украшало себя звездными блестками, серебром млечности.
Когда же наступил день, Убогое забилось в щель в стене дома и уснуло. Дом наполнился шарканьем ног, громыханием посуды.
Изредка под окнами, утопая в грязи, проезжали повозки, слышны были разнузданные голоса возниц, жалостливое ржание коней.
Старая женщина, потерявшая в колодце лет красоту и молодость, убирала свое разрушенное жилище, мыла утраченные года в корыте воспоминаний, ворчала на старость и немощность.
Ее кошка, тощее и хитрое животное, немигающим взглядом смотрела в некую точку между грядущим и прошлым и на нечто зримое и понятное только кошке.
Осень, пришедшая в дом, щедрой рукой рассыпала семена хмеля и дикого винограда в стены и души обитателей дома, проростки налились силой и опутали границы покосившегося ветхого мира.
Радость и боязнь при встрече с обитателями дома перестали волновать и задевать душу Убогого, когда оно узнало о том, что хозяйка дома слепа, а кошка живет в выдуманном мире грядущего.
Улетели ласточки, в опустевших гнездах поселились маленькие темные создания из пыли и паутины, Убогое, сидя у чердачного окна, любовалось на желтые и красные листья, опадающие с деревьев на мокрую землю.
Скользкие мокрицы бегали в трещинах стен, сенокосец искал потерянную ногу, капельки дождя стекали по стеклу, а трупики мух устилали потемневший от времени пол.
В сырости дома, в древесном кряхтении стен, в сумеречном шепоте досок пола и штукатурки вырастали серые и кратко живущие призрачные цветы плесени.
Они стремили свой бег в таинственном мире, но быстро усыхали, рассыпались в тревожный и темный прах.
Убогое смеялось, кружило по чердаку, подбрасывало вверх собранные им осенние листья.
Сшив себе наряд из коры платана и желудевых шляпок, оно долго смотрело в свое отражение в мутном осколке зеркала, перебирало свое величайшее и тщательно хранимое от тараканов сокровище - несколько булавок с разноцветными головками и медальон со сломанной пружинкой.
Жадно поедая остатки завтраков и ужинов кошки, скрюченное существо радостно урчало на языке тощего создания, а перед сном, в рассветной молочности, кряхтело и стенало на языке старой женщины.
Оно научилось говорить на языке скрипящего комода, могло звенеть голосом дверного колокольчика, трещать голосом продавленной кровати.
Старьевщик, купивший у слепой старухи мебель и часть жизни, долго озирался и испуганно рассматривал щель в стене, куда прошмыгнуло Убогое.
- Клянусь Святым Варфоломеем - это самая странная и покалеченная крыса среди крыс, - задумчиво сказал он себе.
Зима упала на дом и приняла его в сверкающие хрустальные объятия.
Убогое растворилось в кружении снежных пчел, в бриллиантовом переливе сосулек, рассыпалось миллиардом радостных мгновений, расцвело вьюжным соцветием счастья.
Полусгнившие часы дома сипели осколками боя, над домом снег летел из глубин серого небесного океана, крысы грызли половицы, кошка спала у ног пожелтевшей и умершей ещё осенью женщины.
Из сумрака старого шкафа приходили потусторонние и заводили часы, по полу мышата катали бусинки и колесики из детских игрушек, а Убогое напевало придуманные им зимние песенки и приглашало снежинки в гости.
Весенние дожди снесли часть крыши, обнажили худые ребра стен дома.
Крысы растворились в тающем снеге, кошка ушла в неизмеримое, а повзрослевшее уродливое создание, вплетаясь в разбитые окна и каминную трубу темными пальцами, отвисшей губой жадно ловило струи цветочного аромата из рукавов теплого ветра.
Волоча недвижную ногу, оно вышло на остатки порога дома в звездный дождь.
В луже холодной и чистой воды, в отражении глубокого черного неба, Убогое увидело сотни звездных свечей, призывно качающихся и манивших куда-то.
Весенний, зеленый ночной мир вязко стиснул грудь, ветер поднял существо ввысь, дух Убогого растворился в неистовом прибое океана неба. И в этот миг, когда воронка миров, времен и расстояний закружила в своих объятиях пылинку планеты, Убогое сделало первый шаг из щели нашего мира в сияющую бесконечность.
Письмо седьмое. Сквозь горизонт Сквозь горизонт...
Как же мечталось в юности о том, чтобы пройти сквозь горизонт. Ранним утром, вечером, глубокой ночью.
Глядя в багровеющее окно заката, вдыхая изморозь рассвета, путешествуя сквозь зной по ломким сухим травам неизведанного.
Осенью, купаясь в золоте, по лесной дорожке неспешно гуляя с букетом листьев.... Читая буквы, прочерченные пером холода, наслаждаясь последними лучиками Тепла.
В вершины холма - прощальный взгляд в золототканые дали. Всё вышито красными и желтыми нитями, всё - в океане Осени. Что таится за далью? Какие там живут города и страны?
Мир таинственный, мир удивительный.
Как же манит он к себе, наполняя всё твое существование светом, теплом, лаской!
Осеннее одиночество, поэтические мечтания, душевный трепет...
Лес встречает мельчайшими каплями древесных слез, по загадочной тропе идет наша юность во влажную и таинственную темноту деревьев, навстречу удивительным приключениям.
Вот и красная шапочка сыроежки под слоем листьев и сосновых иголок.
Гриб спрятался у подножия бука, он источает умопомрачительный грибной запах - тонкий, свежий, наполненный всеми ароматами осеннего леса.
Накрапывает мелкий дождик, в лесу полумрак, паутинки полны водных капель.
Вот выглянуло солнце, паутина озарилась алмазным взрывом - капли, наполненные солнечным поцелуем, вспыхнули в горнилах сотен радуг. По сверкающему великолепью бежит паук. И где же он прятался?
Лесная тропинка приводит в сказочное место - быстро высыхающую под солнцем поляну.
А вот и сокровища: оранжевые плоды шиповника, рубиновые ягоды боярышника.
Над кронами деревьев вольно парит ветер, черпая из широких карманов крупицы солнца, странник грустно дарит осколки тепла замершей в ожидании морозов природе.
И вот небо снова затянулось тучами, дождь выбивает из земли первые звуки осенней песни, песня завораживает, клонит в сон.
Волшебные рельсы бегут за горизонт.
Ночная станция спит в звездных объятиях Вечности.
За порогом ушедшего дня - осенний лес с его тайнами и сокровищами, в ночи мы, затерявшись средь звезд, мечтаем о.
Небо, усеянное сотнями и тысячами искр, глубоко и непостижимо.
Кутаясь в дождевики, сидя на скамьях станции, взглядом скользим по рельсам, уходящим в сундук ночи. Разговоры при осенней луне о тайне песнопений листьев, о шепоте деревьев, о зове ветра.
Утренний поезд привозит нас в страну первых снежинок.
Холодно и жутковато в царстве зимней свежести. В поисках тепла припадаем к подножию древней ели.
Под тяжелыми заснеженными лапами дерева мир тишины и покоя. Вьюга катит снежные волны в зимнем океане пространства, в небе силуэт одинокой птицы на фоне затаившего холодный выдох горизонта.
Протаптывая тропу к горным вершинам, идем в сердце зимней синевы, несём тепло наших душ в иззябшие просторы декабрьской стужи.
Страна незамерзающих водопадов, страна пещер и скользких скал, страна величественных ущелий и гротов.
Северный горизонт увенчан короной сосновых лесов, украшен первой звездой, что засияла в пустоте снежной млечности.
Первые следы зайца на сверкающем снегу - тайный код на карте, которая проведет нас сквозь горизонт в неизведанные сказочные дали.
В избушке лесника, в преддверии ожидаемого счастья, наслаждаемся теплом очага, разглядывая летящие к потолку искры. Это искры весны, она терпеливо ждет нас за порогом, согревая теплым дыханием иззябшие деревья.
Весна. Бежевые, фиолетовые, желтые цветы первоцветов - волшебные украшения.
Есть ли краше? Есть ли чудеснее, нежнее?
Просыпается уснувшая в снегах девочка-мечта и манит нас идти дальше.
Лицо природы, покрытое морщинами и трещинами от зимней стужи, разглаживается, молодеет в щебете птиц, вернувшихся из стран, что лежат по ту сторону горизонта.
Тянутся к небу зеленые проростки, по степным, наполненным свежими живительными соками страницам книги весны идем мы вдаль.
Хор лягушек у теплого после дождя озера, туман над рекой, встреча с рассветом у поваленного дерева - первые полученные письма из страны лета.
Широко открытыми глазами смотрим в раскинутые, обнаженные тайны природы.
С вершины горы нашему взору подвластна вся безграничная даль, весь простор летнего пространства.
Полыхающие жаром кукурузные поля и прозрачная сверкающая струя родника у заброшенного селения. Монастырь, утопающий в сливовых деревьях, ягоды земляники, прозрачные стебли купены и шорох папоротников лесной чащи.
Стайки полевых птиц прочерчивают в море зноя сверкающие зигзаги серых молний; в стрекотании кузнечиков, в аромате люцерны и чертополоха - летние стихи, летняя сказка.
Ночью у костра ведем разговоры о самых удивительных и волнующих моментах путешествия. Звездная шаль на плечах сосны, тихий шелест и писк рождающихся в летней ночи лесных созданий.
На свет костра приходят в гости сны и мечтания.
Утром, глядя в затухающие угли, вспоминаем летнее звездное небо.
Нас ждет путь, все дальше и дальше, к горизонту.
К горизонту нельзя подойти, его нельзя обогнуть, сколько бы ты не бежал по осеннему лесу, по снежному насту, по летним степным дорожкам, затерянным в зарослях бересклета.
Можно лишь попытаться пройти сквозь горизонт, но для этого нужна юность.
И где-то в лесной тиши, в солнечных шалфейных странах, в долинах, пронизанных слезами зимних водопадов, наша юность вечно беспечно и легко стремит свой бег: сквозь можжевеловый пожар в ночном летнем лесу, с дождливой песней осеннего луга, в рассветном тумане, сквозь зной и снег, сквозь время и расстояния, сквозь.горизонт.
Письмо девятое. Праздник
Я часто думаю о том, какую цену нам приходится платить за возможность расправить крылья, возвыситься.
Что при этом оставляем мы под небесами?
Как же порой тверд небосвод и насколько глубока пропасть падения.
Я расскажу вам одну историю, некое видение из далекого прошлого. И выражу свой рассказ в виде метафоры, она позволит сократить ненужные слова и подробности.
И когда пришел Праздник, звезды сияли настолько ярко, как никогда в жизни.
С утра потянулись следы санных полозьев - в город и обратно. Ослепительно белый снег, стада домашних животных, задумчиво выпускающих морозный пар, медленно сгущающиеся сумерки... Звон православных колоколов, горячий аромат свежеиспеченных крендельков и бубликов.
В воздухе такая неподвижность, прозрачность, что порой кажется - сделай движение рукой и за ней потянется мерцающий след.
И когда пришел Праздник, все собрались и поздравляли друг друга, как никогда в жизни.
И приносили дары, и пели и пили.
И я приносил им вино, ибо мне не было места за столом среди взрослых по возрасту, и не было места за столом среди сверстников по положению.
Тонкий, чуть дребезжащий перебор струн гитары, чуть слышно, потом чуть быстрей, слышней, вкрадчиво, а теперь громче, громче. и ах, черт меня дери, -вступай, певец!
И группа бродячих цыган-музыкантов рады стараться.
Молодой звонкий голос устремляется в небеса, жаворонком заливается и падает вниз, с хрипотцой, с ленивой тоской повествует о нелегкой доле и о беспросветности.
О несчастной любви и преданной дружбе.
О шатре широко раскинувшегося неба и о далекой звезде странствий.
Вступает женский, пронзительный голос и люди сатанеют.
Медные монеты стайкой покидают набитые кошеля и обильным дождиком сыплются в дно гитары и в декольте цыганок.
Кружки, отставляя винные следы на столе, весело стучат в такт музыке песен, а вскоре и подкованные сапоги сельчан выбивают щепки из дощатого пола.
Толстый трактирщик выкатывает новые бочки вина, а его жена едва успевает собирать со столов в подол выручку. Тяжелые кружки оттягивают мне руки, от винных паров и кислого запаха кружится голова, но я стараюсь менять кружки как можно чаще, уж больно строги взгляды хозяев. Смуглые, так непохожие на русских детей, маленькие цыганята ловко ползают среди объедков под столами, деловито засовывая в рот упавшие медные грошики. Расхристанная молодая цыганка с синюшным младенцем за пазухой гадает по руке молодому гренадеру. Солдат пьян, его глаза затуманены, но он счастлив - далекая крымская звезда войны уведет его вдаль, где ждет бедолагу чужеземное счастье - он вернется богатым, станет известным.
Монеты монист мелко дребезжат на широкой груди гадающей цыганки, бросив гренадера, она призывно протягивает руки к мужчинам, и вот уже и пожилые крестьяне, и молодые парни дергаются в каком-то нелепом, заморском танце.
Я на минутку выскакиваю подышать морозным воздухом на улицу, и мне кажется, что даже луна и звезды застыли в удивлении и печали.
- Желает ли господин еще чего-нибудь? - обращаюсь к пожилому мужчине, который одиноко сидит в самом дальнем и темном углу трактира. Он немало выпил, перед ним целый ряд пустых кружек с вином. В течение вечера я часто бросал любопытный взгляд на темный футляр, лежащий перед ним на столе.
Это была скрипка.
Музыкант известен хозяину, вытирая руки фартуком, тот наклоняется к жене и, глядя на посетителя, что-то вполголоса ей говорит. Судя по брезгливому выражению на ее лице, я понимаю, что бродяга ей неприятен и мерзок, и не могу понять почему.
А веселье в самом разгаре.
В клубах табачного дыма головы купцов, цыган, крестьян, лакеев искажены, выглядят гротескно. Пожилой аптекарь похож на филина, прищурившись, он платком протирает очки, из-за чего сходство еще сильнее усиливается. Писарь из управы похож на хорька с серебристой мордочкой. Толстый мясник с женой напоминают мне двух старых хряков, только вылезших из грязной лужи. Свояченица мясника, не уставая и не останавливаясь, обгладывает кости и обсасывает мясные кусочки с блюд, хищный блеск сверкает в ее затуманенных сытостью глазах, и мне даже страшно подходить к этому столику, кажется, что вся стая с визгом и рычанием накинется на меня.
И когда пришел Праздник, все собрались и поздравляли друг друга как никогда в жизни.
И приносили дары, и пели и пили.
А когда наступила глубокая ночь, и цыгане, набив мошну, пропали, никто не спешил уходить. Был слышен нестройный шум голосов, хруст разбитых стекол под ногами, плач метели за окном. А потом кто-то заметил скрипичный футляр одинокого музыканта, и за стакан вина он достал свою скрипку.
Боже, как он играл!
Казалось, время остановилось, и мы застыли в нем кристаллами немоты в медовом пространстве света керосиновой лампы. Музыкант слегка раскачивался в такт мелодии, фалды потертого сюртука трепетали, мне казалось, что огромная звездная бабочка залетела в круг света, пьяное лицо бродяги было сурово и так скорбно красиво, что я остолбенел, подавленный величием его выражения и красотой музыки.
А когда все кончилось, я обнаружил себя сидящим на полу, лица людей были обращены на толстого хозяина: вытирая жирные слезы, он стоял у пивного крана с кувшином в руке, а из бочки толстой струей на пол хлестало вино, и я понял, что и ко мне пришел Праздник.
И все бросились к музыканту, и он играл и пил. Каждый чувствовал свою принадлежность к нему, как чувствуют свою причастность к чему-то общему люди с общей бедой или радостью. И когда наступил рассвет, подобно засушенному кузнечику, музыкант лежал на полу, а хозяин вынес его во двор, оставив себе за долги потертую скрипку.
И когда пришел Праздник, все собрались и поздравляли друг друга, как никогда в жизни.
И приносили дары, и пели и пили.
Вместе с другими слугами я стоял у сломанного тела скрипача и украдкой положил ему в карман все заработанные за ночь деньги.
Пришла весна, за ней знойное лето, наступила осень, и много, много раз времена года сменяли друг друга, но каждый раз, когда я чувствую, что метель за окном утихает, и морозная ночь тает на стекле первым весеннем, туманным лучом света, я зажигаю старую керосиновую лампу и долго смотрю в огонь. Мне представляется огромная, роскошная сцена театра, величественные своды органа, рукоплещущие ряды, и иногда я слышу отзвуки чудной неповторимой музыки, и желтом круге света вижу сгорбленного талантливейшего пьяного русского музыканта из моего далекого детства, подарившего мне Праздник.
Письмо одиннадцатое. Земляной чай
В весеннюю ночь, в саду императора[1], мы любовались необычайно красиво распустившимися лепестками цветов сливовых деревьев[2].
Из цветков лилась волнующая музыка звезд, аромат плыл над нами, витая над крышами Киото, он манил, звал в бесконечные тайны неба.
Под утро, вернувшись из страны снов, самые красивые девушки Дворца Наслаждений[3] рукавами платьев собрали с лепестков благоуханную росу для целительного чая.
Мой брат и учитель, Дзюко Мурата[4], приготовил набор для чайной церемонии.
Он долго, усердно разматывал темную нить с влажного и продолговатого темного свертка, что сотни дней пролежал в земле[5], потом на хладном от утреннего ветра листе бумаги бережно разложил ароматные листья в иероглиф Познания[б].
- Послушай, как они поют в утреннем свете, - сказал Учитель, любуясь иероглифом, меняющим на глазах свою форму и значение.
В ожидании пока первые пузырьки воздуха поднимутся сквозь водную толщу со дна медного чайника, мы устремились своими мыслями и желаниями в благостный мир Неизведанного.
Я закрыл глаза и перед моим внутренним взором предстали красочные видения зеленых полей у подножия священной горы Хейдзан[7].
В прозрачном и чистом воздухе кружились нити рассвета, ветер рисовал на холсте неба светлые блики нового дня, крошечная фигурка господина Сайсё [8] на пути в Киото привлекла внимание юной чайки, тревожно крича, птица устремилась в глубину молочного неба.
- Некогда, великий Иккю[9] нарисовал утреннюю песню ветра запутавшегося в кустарнике, - сказал учитель, бережно раскладывая перед изображением Будды чайные чашечки. - Его картина настолько смутила гостей на «турнире ста чашек»[10], что они долго прогуливались по саду, храня молчание.
Улыбнувшись словам учителя, я, бережно проведя рукой по нежным и гладким доскам пола беседки, встал и вышел к сливам, пронизанным сотнями огоньков рассвета на травинках и камнях монастыря Дайтокудзи[11].
В облачках светлого тумана, в щебете птиц, в стрекотании цикад, даже в шарканье ног проснувшихся монахов, был разлит океан нежности и сверкающего перламутра утреннего света.
- Красота сокровенного, - прошептал я, - мы стремим свой бег в поисках тайны, а тайна окружает наш мир и центр ее - в каждом из нас.
Где же в бесконечном и невероятно красивом мире тот миг, когда я перестану быть гостем, одной из иллюзий изменчивого мира, его обращающейся в прах малой частью?
Удалившись по родзи[12] в глубину сада, размышляя о вечности, я набрел на каменный цокубаи[13] с хрустальной водой. Вода сияла, отражая всю синеву проснувшегося весеннего неба.
На дне бамбукового ковшика притаились кристаллики песчинок, в каждой из них трепетали и сверкали сотни невообразимых миров, зачерпнув горсть холодной и ароматной влаги, я медленно вылил ее на лицо, ощущая, как легкие покалыванья и касания холодных крыльев ветра возвращают мне потраченные в долгих странствиях годы.
Прошло, наверное, несколько сотен лет, пока я, стоя на коленях у цокубаи, подставлял мокрое лицо весеннему ветру, но миг очарования прошел и я подумал о том, что нехорошо заставлять своего почтенного учителя ждать расшалившегося как ребенка гостя.
Высохшая сосновая ветвь и душистый полевой цветок сплели объятия в глиняной чаше, я пристально и долго созерцал творение мастера, показавшего мне красоту и краткость уходящей весны и молодости.
Вскоре неслышно появилась фигурка учителя, взбив массу чая в благоухающую массу, он преподнес мне чашу с волшебным напитком.
Великолепное и блистающее утро наводнило сады и пастбища нашей бедной страны, в океане небе плыли корабли облаков в страны без названия, а мы всё неспешно и спокойно пили земной чай, наслаждаясь всеми оттенками его аромата.
- Дождь идет, барабанит по соломенной крыше всю ночь, небо затянуто тучами, а в бамбуковых зарослях слышен тонкий крик обезьянки, - сказал я и передал чашечку учителю.
- Лунный свет холоден в долгую зимнюю ночь, - ответил хозяин, - он не греет, на рукаве кимоно сверкают искры снега, свет снега ярок, но не дает тепла странствующему монаху.
$1- Стук в дверь - неужели в мой дом пришел гость? Как много лет прошло, с тех пор как друзья покинули меня! Радостно выхожу на порог, а это лишь старая циновка трещит и шуршит на холодном ветру. - прошептал я, пробуя чай из вновь поднесенной мне глиняной чаши.
$1- Проснувшись ранним утром, спешу открыть глаза и попросить мою младшую сестренку не щекотать меня, не тревожить мой сон. Но, лишь яшмовое небо надо мной, не крыша дома, а прелая солома - пристанище седого странника в пути, - сказал учитель.
$1- Голоса утренних цикад не разбудят селенье, утонувшее в осенней печали.
$1- Что это? Рыба всплеснула старые воды озера Седзин[14]? Еле слышно, гребет мудрый лодочник, стараясь луну не спугнуть.
Утренний гонг возвестил о конце чайной церемонии.
И по сей день, пишу ли я строки поэзии, любуюсь ли ловлей светляков над рекой Сэта[15] - слова учителя звучат в моей голове, они рождают красивые и печальные образы, наполненные волнующими и волшебными картинами нашего мира.
Отдыхая на вершине горы Обасутэ[1б], слушая кукушку, встречая гусей на пороге временного пристанища, мысленно я всегда странствую из Эдо[17] в Киото, где в сливовом саду цветы сплетаются в удивительном танце с локонами весеннего ветра, принесшего из глубин мироздания самый непостижимый, самый сладкий вкус земляного чая.
Примечания к тексту:
[I] Сады древней японской столицы Киото
[2] Ханами - японская национальная традиция любования цветами
[3] Метафоричное обозначение одной из резиденций Асикага Ёсимицу - 3-го сёгуна сёгуната Муромати. Был известен как покровитель искусств. Оказывал содействие развитию театра, распространению буддизма. Величайшее творение Ёсимицу - «Золотой храм» Кинкакудзи в Киото, шедевр мировой культуры.
[4] Буддийский монах, один из выдающихся мастеров чайной церемонии.
[5] Япония долгое время была основным импортером чая «пу эр», изготавливаемого в Китае, в провинции Юннань. Технология изготовления этого сорта держится в секрете, известно лишь то, что долгие годы он может храниться в земляных ямах.
[б] Символ одной из пяти догм Конфуция, иногда его включают в кодекс Бусидо.
[7] Гора в провинции Киото, где появились первые плантации чайных деревьев.
[8] Считается, что впервые разводить чай в Японии стал монах Сайсё, в 802 году создавший у подножия горы Хэйдзан, первую чайную плантацию.
[9] Иккю Содзюн - путешественник, настоятель монастыря. Один из самых известных представителей классической средневековой культуры Японии. Был крупнейшим каллиграфом своей эпохи и основал одну из школ монохромной живописи, оказал большое влияние на эстетику чайной церемонии.
[10] Уже с XIV-XV в. чайные турниры (по угадыванию происхождения чая) стали популярны среди многих японцев.
[II] Уникальный храмовый комплекс в Киото.
[12] Дорожка из камней в чайном саду, ведущая к чайному домику. Буквальный перевод: земля, увлажненная росой. В настоящее время этим термином обозначают и весь чайный сад.
[13] Традиционная каменная чаша. Цукубаи изготавливаются из цельного необработанного камня и носят культовый характер. Обязательный атрибут сада для чайных церемоний.
[14] Одно из пяти озер у горы Фудзи.
[15] Река в Японии. Часто упоминается в поэзии Мацуо Басё. Ловля светлячков над рекой Сэта - одно из любимых летних увеселений в Японии
[16] Гора в Японии, послужившая основой для возникновения многих притч и легенд. [17] Древнее название Токио.