Русские в Молдавии

Денис Башкиров. Пять писем

Денис Башкиров - поэт, прозаик.В прошлом - зоолог, специалист по опасным хищ-ным животным. Занимался изучением и разведением персидских леопардов и редкими видами крупных хищных птиц. В последние годы работал в области биохимии и селекции растений в Институте Генетики АН. Публикуется в газетах и журналах в разных странах мира. Член Союза писателей Молдовы «Нистру». Член Ассоциации русских писателей Молдовы. Лауреат премии «Белый Арап» (2011). Учредитель (совместно с Виктором Сундеевым) Международного творче¬ского ресурса «Подлинник».

---

(фрагменты из неопубликованной повести «Письма откровенного человека»)

Письмо третье. Аленушка

Проснулась Алёнушка...

И, широко раскинув руки, побежала навстречу пасмурному солнцу, улыба­ясь и смеясь.

По зеленой траве, по залитой дождями опушке, по утренней воде босиком, по зорьке.

В раскрытых ладошках сияет, живет сокровенное, заветное. Тихое счастье. Тихий смех.

Старые часики стучат, минуты воробушками скользят по ресницам, в доме, под стрехой, домовой сам с собой беседует шепотом. Негодует, сердится - кошка все молоко вылакала.

Шуршат в стенах Шушундры, серые хвостики колечком, бусинки глаз блестят, проворным язычком усы облизывают - в тесноте да в тепле. И пусть за окошком серый дождь плачет, заливается, пусть слякоть. Пусть горит рябина угольками осени - снегирями. Встанут Шушундры на задние лапы, теплый воздух нюхают - не к зиме ли?

Проснувшись, спешит Алёнушка к окну, что же за ним?
Пусть дорожки слез на стекле, не беда, нарисуем...

А вот и солнышко пригрело, поднялись травы, и летит, жужжит Кусака и до одури, до забвения всё целует и целует прекрасные лица цветов. И взмывают вверх зеленые тельца кузнечиков и букашек, и над землей несется бесконечная песня любви и света.

В норе барсука, в логове муравьиного льва, в каменном обиталище прыткой ящерицы - всюду слышна эта песня.

Лесовик, на крыльце своего домика сидя с кружкой вина из одуванчика, за­думался.

Дымится ароматный табак в трубке, вздыхает лесовик.

Быть может, видится ему вчерашний сон о покинутом им подземелье с тем­ными стенами, с вкраплениями алмазов, с тихо журчащей по полу холодной во­дой, с кладовыми, полными золотых монет, с бородатыми братцами, кующими в темноте заветные секреты?

Или увидел лесовик в прозрачной влаге росы на травинке отражение самого глубокого синего неба и поразился?

И поднимается дым из трубки к сумрачным соснам, к прохладной и мшистой зеленой кроне, к белкам и соням, к северному ветру и к его извечной песне.

О чем поет русский северный ветер?

Он поет о первых снежинках, падающих из сверкающей серой дали, об утрен­ней изморози на щеках колоколен, о стаях серых гусей, летящих за горизонт на­встречу оранжевому диску солнца. Над опустевшими равнинами, над заснежен­ными шапками городов, над зеркалами одиноких прудов, летят они, вытягивая шеи, а песнь ветра звучит в распахнутых равнодушному небу крыльях.

Одинокий путник, сняв лыжи, отдыхает на поваленном дереве и, приставив ладонь ко лбу, провожает взглядом пернатых скитальцев. Отдохнув, он уходит вдаль, к вечеру его следы заметет снег, и к поваленному дереву придет семья мед­ведей. Медвежата, катаясь в снегу, будут играть в извечные игры детства, встав на задние лапы, хозяин тайги ударом лапы уничтожит следы привала непрошеного гостя, а затем поведет медвежат к свободному ото льда, чистому пространству ледяной воды. И, сверкая чешуей, упадет первая рыба на снег, и в затухающих глазах на миг промелькнут черные глубины вод.

Вод, где зеленые водоросли колышутся в причудливом танце, где во мгле мелькают смутные тени с широкими хвостами.

Где, зарывшись в ил, мохнатый рачок грезит о дальних странствиях лосо­ся, которого охватывают материнские объятия течения и несут в бесконечную, прекрасную прозрачную даль водного пространства. В глубину водной бездны, сквозь сумрачную тень коряги, сквозь стаю неторопливо проплывающих рыб-ангелов, падают и падают на дно капли солнца.

И в колодце мерцающего света кружатся силуэты китов, то погружаясь в глу­бину, где русалка обнимает штурвал сгнившего корабля викингов и поет груст­ную песню о моряке и его надеждах, то всплывая на поверхность, взлетая к ве­черней звезде, и кто же сказал, что киты не летают?

И падает вниз морской гигант, вздымая клочья морской воды и пены, и вновь погружается в глубину, где ждут его смертельные объятия гигантского спрута, хозяина морских глубин, владыки обители водного покоя.

Грезит у осеннего окна Алёнушка...

Над морской схваткой ошеломленно наблюдают юркие стайки рыб, и, не до­ждавшись конца схватки, в спешке расправляют прозрачные плавники крыльев - скорее, скорее разнести всему свету весть о бесстрашии и доблести.

И поднимаются они над поверхностью воды, и летят навстречу соленому ве­тру к дальним берегам, где на берегу, в знойной тени пальм шелестят забытые сказки моря в опустевших раковинах моллюсков.

Где из диковинного плода смуглая женщина мастерит своему ребенку игруш­ку, а по песку бегают нелетающие птицы.

Не зная цену золоту, добрый пожилой вождь при свете костра расскажет пле­мени об ударе молнии в саговую пальму или о странной пироге, приплывшей с востока, где в окружении таинственных предметов лежал мертвый чужеземец с лицом изможденным и печальным.

И они будут петь и танцевать до рассвета, и когда рассвет придет и пятой зари разворошит угасшие угли костра, они построят плот и поплывут искать новые прекрасные земли.

Потерянную флягу из тыквы течение прибьет к иным берегам; мохнатая обе­зьянка, возбужденно крича, спрячет ее в развалинах старинного храма, где сре­ди следов ушедших цивилизаций скользят королевские кобры, сплетаясь в знаки минувшего.

И когда разрубит мачете спутанный полог лиан, вместе с алмазами и сму­глыми лицами божков, в караване верблюдов, тыква поплывет к величественным пирамидам, к стражу песка, молчуну и любителю загадывать загадки. В трюме корабля, наполненная неведомыми семенами, она понесется на запад; вместе с осколками бушприта будет кувыркаться в пене прибоя, и когда-нибудь из опере­ния серебристой чайки крошечное семечко упадет на русскую землю вместе с первыми снежинками снега.

Северная белка будет долго вертеть головой, разглядывая удивительный цве­ток, непонятно каким чудом проросший в таежных местах. Серебристый песец будет стелить свой запутанный след, тропа ляжет у стройной ножки цветка и продолжит свой путь в те бесконечные дали, куда уходит санный след бегущей собачей упряжки.

И в кружении снега, в морозной мгле погонщик собак на миг уловит стран­ный, сладковатый запах и, забыв об этом, умчится, но наполненный этим арома­том северный ветер расправит светлые крыла возвращающихся на родину гусей.

Ветер Руси вскоре обнимет кору зеленого кедра и однажды весенним утром упадет в траву, на крыльцо к лесовику; затеряется в сверкающих разноцветьях цветов, в гимне жаворонка, в полете кузнечиков, найдется в ладошках Алёнушки.

И это все рисует на стекле Алёнушка. Уж и вечер на пороге.

И зажигает домовой свой волшебный фонарь, а под кроватью сладко спят Шушундры, видят сны.

Старые часики мерно идут, идут, стрелки неторопливо описывают круг за кругом, закрывает Алёнушка сонные глазки, и .

Письмо шестое. Убогое

В марте, а быть может, в июле, в доме на краю города, в темном углу, в старом тряпье, в окружении сырных огрызков и апельсиновых корок родилось Убогое.

Много ночей судорожно всматривалось Убогое из угла единственным глазом в тающий огарок свечи, горевший в ржавом подсвечнике.

Огонек манил к себе маленькое создание, оно ворочалось в рваной и ветхой материи, сучило хилыми ножками и ручками, но, чтобы доползти до источника света, Убогое было слишком слабо.

Отчаявшись рассмотреть невиданное чудо, Убогое засыпало, его крошечное сознание растворялось в сонной мгле, в теплом и темном мире покоя.

Днем оно крепко спало, ночами дергаясь в конвульсиях, впитывало в себя запахи и звуки старого дома.

Тощая кошка долго и пристально изучала сквозь щель в сундуке невзрачное создание, копошение уродливого существа пугало и настораживало.

Дом, принадлежавший Старости, медленно катился по дороге ветхости и сы­рости к разрушению и смерти.

Когда у маленького создания выросли зубки, оно начало прогрызать себе путь в светлый мир и вскоре нелепо и судорожно выпало на прогнившие доски комнаты дома.

Старая крыса, тащившая колбасную палочку к себе в нору, вздыбила шерсть и ощерила зубы на странное создание. Убогое существо протянуло тощие паль­чики к удивительному и прекрасному встреченному созданию, но лишь темнота окружала маленького странника. Крыса ушла в подземные миры.

Ползая в темноте, радуясь и тоненько взвизгивая от удивления, Убогое изуча­ло границы мира, познавало темноту, знакомилось с мраком.

Падающие с потолка в дорожки лунного света пылинки поразили нелепое создание.

Оно долго купалось в лунном свете, вылизывало свое невзрачное тело, укра­шало себя звездными блестками, серебром млечности.

Когда же наступил день, Убогое забилось в щель в стене дома и уснуло. Дом наполнился шарканьем ног, громыханием посуды.

Изредка под окнами, утопая в грязи, проезжали повозки, слышны были раз­нузданные голоса возниц, жалостливое ржание коней.

Старая женщина, потерявшая в колодце лет красоту и молодость, убирала свое разрушенное жилище, мыла утраченные года в корыте воспоминаний, вор­чала на старость и немощность.

Ее кошка, тощее и хитрое животное, немигающим взглядом смотрела в некую точку между грядущим и прошлым и на нечто зримое и понятное только кошке.

Осень, пришедшая в дом, щедрой рукой рассыпала семена хмеля и дикого винограда в стены и души обитателей дома, проростки налились силой и опутали границы покосившегося ветхого мира.

Радость и боязнь при встрече с обитателями дома перестали волновать и за­девать душу Убогого, когда оно узнало о том, что хозяйка дома слепа, а кошка живет в выдуманном мире грядущего.

Улетели ласточки, в опустевших гнездах поселились маленькие темные соз­дания из пыли и паутины, Убогое, сидя у чердачного окна, любовалось на желтые и красные листья, опадающие с деревьев на мокрую землю.

Скользкие мокрицы бегали в трещинах стен, сенокосец искал потерянную ногу, капельки дождя стекали по стеклу, а трупики мух устилали потемневший от времени пол.

В сырости дома, в древесном кряхтении стен, в сумеречном шепоте досок пола и штукатурки вырастали серые и кратко живущие призрачные цветы пле­сени.

Они стремили свой бег в таинственном мире, но быстро усыхали, рассыпа­лись в тревожный и темный прах.

Убогое смеялось, кружило по чердаку, подбрасывало вверх собранные им осенние листья.

Сшив себе наряд из коры платана и желудевых шляпок, оно долго смотрело в свое отражение в мутном осколке зеркала, перебирало свое величайшее и тща­тельно хранимое от тараканов сокровище - несколько булавок с разноцветными головками и медальон со сломанной пружинкой.

Жадно поедая остатки завтраков и ужинов кошки, скрюченное существо ра­достно урчало на языке тощего создания, а перед сном, в рассветной молочности, кряхтело и стенало на языке старой женщины.

Оно научилось говорить на языке скрипящего комода, могло звенеть голосом дверного колокольчика, трещать голосом продавленной кровати.

Старьевщик, купивший у слепой старухи мебель и часть жизни, долго ози­рался и испуганно рассматривал щель в стене, куда прошмыгнуло Убогое.

- Клянусь Святым Варфоломеем - это самая странная и покалеченная крыса среди крыс, - задумчиво сказал он себе.

Зима упала на дом и приняла его в сверкающие хрустальные объятия.

Убогое растворилось в кружении снежных пчел, в бриллиантовом переливе сосулек, рассыпалось миллиардом радостных мгновений, расцвело вьюжным со­цветием счастья.

Полусгнившие часы дома сипели осколками боя, над домом снег летел из глубин серого небесного океана, крысы грызли половицы, кошка спала у ног по­желтевшей и умершей ещё осенью женщины.

Из сумрака старого шкафа приходили потусторонние и заводили часы, по полу мышата катали бусинки и колесики из детских игрушек, а Убогое напевало придуманные им зимние песенки и приглашало снежинки в гости.

Весенние дожди снесли часть крыши, обнажили худые ребра стен дома.

Крысы растворились в тающем снеге, кошка ушла в неизмеримое, а повзрос­левшее уродливое создание, вплетаясь в разбитые окна и каминную трубу тем­ными пальцами, отвисшей губой жадно ловило струи цветочного аромата из ру­кавов теплого ветра.

Волоча недвижную ногу, оно вышло на остатки порога дома в звездный дождь.

В луже холодной и чистой воды, в отражении глубокого черного неба, Убогое увидело сотни звездных свечей, призывно качающихся и манивших куда-то.

Весенний, зеленый ночной мир вязко стиснул грудь, ветер поднял существо ввысь, дух Убогого растворился в неистовом прибое океана неба. И в этот миг, когда воронка миров, времен и расстояний закружила в своих объятиях пылинку планеты, Убогое сделало первый шаг из щели нашего мира в сияющую бесконеч­ность.

Письмо седьмое. Сквозь горизонт Сквозь горизонт...

Как же мечталось в юности о том, чтобы пройти сквозь горизонт. Ранним утром, вечером, глубокой ночью.

Глядя в багровеющее окно заката, вдыхая изморозь рассвета, путешествуя сквозь зной по ломким сухим травам неизведанного.

Осенью, купаясь в золоте, по лесной дорожке неспешно гуляя с букетом ли­стьев.... Читая буквы, прочерченные пером холода, наслаждаясь последними лу­чиками Тепла.

В вершины холма - прощальный взгляд в золототканые дали. Всё вышито красными и желтыми нитями, всё - в океане Осени. Что таится за далью? Какие там живут города и страны?

Мир таинственный, мир удивительный.

Как же манит он к себе, наполняя всё твое существование светом, теплом, лаской!

Осеннее одиночество, поэтические мечтания, душевный трепет...

Лес встречает мельчайшими каплями древесных слез, по загадочной тропе идет наша юность во влажную и таинственную темноту деревьев, навстречу уди­вительным приключениям.

Вот и красная шапочка сыроежки под слоем листьев и сосновых иголок.

Гриб спрятался у подножия бука, он источает умопомрачительный грибной запах - тонкий, свежий, наполненный всеми ароматами осеннего леса.

Накрапывает мелкий дождик, в лесу полумрак, паутинки полны водных ка­пель.

Вот выглянуло солнце, паутина озарилась алмазным взрывом - капли, напол­ненные солнечным поцелуем, вспыхнули в горнилах сотен радуг. По сверкающе­му великолепью бежит паук. И где же он прятался?

Лесная тропинка приводит в сказочное место - быстро высыхающую под солнцем поляну.

А вот и сокровища: оранжевые плоды шиповника, рубиновые ягоды боярыш­ника.

Над кронами деревьев вольно парит ветер, черпая из широких карманов кру­пицы солнца, странник грустно дарит осколки тепла замершей в ожидании мо­розов природе.

И вот небо снова затянулось тучами, дождь выбивает из земли первые звуки осенней песни, песня завораживает, клонит в сон.

Волшебные рельсы бегут за горизонт.

Ночная станция спит в звездных объятиях Вечности.

За порогом ушедшего дня - осенний лес с его тайнами и сокровищами, в ночи мы, затерявшись средь звезд, мечтаем о.

Небо, усеянное сотнями и тысячами искр, глубоко и непостижимо.

Кутаясь в дождевики, сидя на скамьях станции, взглядом скользим по рель­сам, уходящим в сундук ночи. Разговоры при осенней луне о тайне песнопений листьев, о шепоте деревьев, о зове ветра.

Утренний поезд привозит нас в страну первых снежинок.

Холодно и жутковато в царстве зимней свежести. В поисках тепла припадаем к подножию древней ели.

Под тяжелыми заснеженными лапами дерева мир тишины и покоя. Вьюга ка­тит снежные волны в зимнем океане пространства, в небе силуэт одинокой птицы на фоне затаившего холодный выдох горизонта.

Протаптывая тропу к горным вершинам, идем в сердце зимней синевы, не­сём тепло наших душ в иззябшие просторы декабрьской стужи.

Страна незамерзающих водопадов, страна пещер и скользких скал, страна величественных ущелий и гротов.

Северный горизонт увенчан короной сосновых лесов, украшен первой звез­дой, что засияла в пустоте снежной млечности.

Первые следы зайца на сверкающем снегу - тайный код на карте, которая проведет нас сквозь горизонт в неизведанные сказочные дали.

В избушке лесника, в преддверии ожидаемого счастья, наслаждаемся теплом очага, разглядывая летящие к потолку искры. Это искры весны, она терпеливо ждет нас за порогом, согревая теплым дыханием иззябшие деревья.

Весна. Бежевые, фиолетовые, желтые цветы первоцветов - волшебные укра­шения.

Есть ли краше? Есть ли чудеснее, нежнее?

Просыпается уснувшая в снегах девочка-мечта и манит нас идти дальше.

Лицо природы, покрытое морщинами и трещинами от зимней стужи, раз­глаживается, молодеет в щебете птиц, вернувшихся из стран, что лежат по ту сторону горизонта.

Тянутся к небу зеленые проростки, по степным, наполненным свежими жи­вительными соками страницам книги весны идем мы вдаль.

Хор лягушек у теплого после дождя озера, туман над рекой, встреча с рассве­том у поваленного дерева - первые полученные письма из страны лета.

Широко открытыми глазами смотрим в раскинутые, обнаженные тайны при­роды.

С вершины горы нашему взору подвластна вся безграничная даль, весь про­стор летнего пространства.

Полыхающие жаром кукурузные поля и прозрачная сверкающая струя род­ника у заброшенного селения. Монастырь, утопающий в сливовых деревьях, яго­ды земляники, прозрачные стебли купены и шорох папоротников лесной чащи.

Стайки полевых птиц прочерчивают в море зноя сверкающие зигзаги серых молний; в стрекотании кузнечиков, в аромате люцерны и чертополоха - летние стихи, летняя сказка.

Ночью у костра ведем разговоры о самых удивительных и волнующих мо­ментах путешествия. Звездная шаль на плечах сосны, тихий шелест и писк рож­дающихся в летней ночи лесных созданий.

На свет костра приходят в гости сны и мечтания.

Утром, глядя в затухающие угли, вспоминаем летнее звездное небо.

Нас ждет путь, все дальше и дальше, к горизонту.

К горизонту нельзя подойти, его нельзя обогнуть, сколько бы ты не бежал по осеннему лесу, по снежному насту, по летним степным дорожкам, затерянным в зарослях бересклета.

Можно лишь попытаться пройти сквозь горизонт, но для этого нужна юность.

И где-то в лесной тиши, в солнечных шалфейных странах, в долинах, прони­занных слезами зимних водопадов, наша юность вечно беспечно и легко стремит свой бег: сквозь можжевеловый пожар в ночном летнем лесу, с дождливой песней осеннего луга, в рассветном тумане, сквозь зной и снег, сквозь время и расстоя­ния, сквозь.горизонт.

Письмо девятое. Праздник

Я часто думаю о том, какую цену нам приходится платить за возможность расправить крылья, возвыситься.

Что при этом оставляем мы под небесами?

Как же порой тверд небосвод и насколько глубока пропасть падения.

Я расскажу вам одну историю, некое видение из далекого прошлого. И выражу свой рассказ в виде метафоры, она позволит сократить ненужные слова и подробности.

И когда пришел Праздник, звезды сияли настолько ярко, как никогда в жизни.

С утра потянулись следы санных полозьев - в город и обратно. Ослепительно белый снег, стада домашних животных, задумчиво выпускающих морозный пар, медленно сгущающиеся сумерки... Звон православных колоколов, горячий аро­мат свежеиспеченных крендельков и бубликов.

В воздухе такая неподвижность, прозрачность, что порой кажется - сделай движение рукой и за ней потянется мерцающий след.

И когда пришел Праздник, все собрались и поздравляли друг друга, как никогда в жизни.
И приносили дары, и пели и пили.

И я приносил им вино, ибо мне не было места за столом среди взрослых по возрасту, и не было места за столом среди сверстников по положению.

Тонкий, чуть дребезжащий перебор струн гитары, чуть слышно, потом чуть быстрей, слышней, вкрадчиво, а теперь громче, громче. и ах, черт меня дери, -вступай, певец!

И группа бродячих цыган-музыкантов рады стараться.

Молодой звонкий голос устремляется в небеса, жаворонком заливается и падает вниз, с хрипотцой, с ленивой тоской повествует о нелегкой доле и о бес­просветности.

О несчастной любви и преданной дружбе.

О шатре широко раскинувшегося неба и о далекой звезде странствий.

Вступает женский, пронзительный голос и люди сатанеют.

Медные монеты стайкой покидают набитые кошеля и обильным дождиком сыплются в дно гитары и в декольте цыганок.

Кружки, отставляя винные следы на столе, весело стучат в такт музыке пе­сен, а вскоре и подкованные сапоги сельчан выбивают щепки из дощатого пола.

Толстый трактирщик выкатывает новые бочки вина, а его жена едва успевает собирать со столов в подол выручку. Тяжелые кружки оттягивают мне руки, от винных паров и кислого запаха кружится голова, но я стараюсь менять кружки как можно чаще, уж больно строги взгляды хозяев. Смуглые, так непохожие на русских детей, маленькие цыганята ловко ползают среди объедков под столами, деловито засовывая в рот упавшие медные грошики. Расхристанная молодая цы­ганка с синюшным младенцем за пазухой гадает по руке молодому гренадеру. Солдат пьян, его глаза затуманены, но он счастлив - далекая крымская звезда войны уведет его вдаль, где ждет бедолагу чужеземное счастье - он вернется бо­гатым, станет известным.

Монеты монист мелко дребезжат на широкой груди гадающей цыганки, бро­сив гренадера, она призывно протягивает руки к мужчинам, и вот уже и пожилые крестьяне, и молодые парни дергаются в каком-то нелепом, заморском танце.

Я на минутку выскакиваю подышать морозным воздухом на улицу, и мне кажется, что даже луна и звезды застыли в удивлении и печали.

- Желает ли господин еще чего-нибудь? - обращаюсь к пожилому мужчине, который одиноко сидит в самом дальнем и темном углу трактира. Он немало вы­пил, перед ним целый ряд пустых кружек с вином. В течение вечера я часто бро­сал любопытный взгляд на темный футляр, лежащий перед ним на столе.

Это была скрипка.

Музыкант известен хозяину, вытирая руки фартуком, тот наклоняется к жене и, глядя на посетителя, что-то вполголоса ей говорит. Судя по брезгливому вы­ражению на ее лице, я понимаю, что бродяга ей неприятен и мерзок, и не могу понять почему.

А веселье в самом разгаре.

В клубах табачного дыма головы купцов, цыган, крестьян, лакеев искаже­ны, выглядят гротескно. Пожилой аптекарь похож на филина, прищурившись, он платком протирает очки, из-за чего сходство еще сильнее усиливается. Писарь из управы похож на хорька с серебристой мордочкой. Толстый мясник с женой напо­минают мне двух старых хряков, только вылезших из грязной лужи. Свояченица мясника, не уставая и не останавливаясь, обгладывает кости и обсасывает мясные кусочки с блюд, хищный блеск сверкает в ее затуманенных сытостью глазах, и мне даже страшно подходить к этому столику, кажется, что вся стая с визгом и рычанием накинется на меня.

И когда пришел Праздник, все собрались и поздравляли друг друга как никогда в жизни.
И приносили дары, и пели и пили.

А когда наступила глубокая ночь, и цыгане, набив мошну, пропали, никто не спешил уходить. Был слышен нестройный шум голосов, хруст разбитых стекол под ногами, плач метели за окном. А потом кто-то заметил скрипичный футляр одинокого музыканта, и за стакан вина он достал свою скрипку.

Боже, как он играл!

Казалось, время остановилось, и мы застыли в нем кристаллами немоты в медовом пространстве света керосиновой лампы. Музыкант слегка раскачивался в такт мелодии, фалды потертого сюртука трепетали, мне казалось, что огромная звездная бабочка залетела в круг света, пьяное лицо бродяги было сурово и так скорбно красиво, что я остолбенел, подавленный величием его выражения и кра­сотой музыки.

А когда все кончилось, я обнаружил себя сидящим на полу, лица людей были обращены на толстого хозяина: вытирая жирные слезы, он стоял у пивного крана с кувшином в руке, а из бочки толстой струей на пол хлестало вино, и я понял, что и ко мне пришел Праздник.

И все бросились к музыканту, и он играл и пил. Каждый чувствовал свою принадлежность к нему, как чувствуют свою причастность к чему-то общему люди с общей бедой или радостью. И когда наступил рассвет, подобно засушен­ному кузнечику, музыкант лежал на полу, а хозяин вынес его во двор, оставив себе за долги потертую скрипку.

И когда пришел Праздник, все собрались и поздравляли друг друга, как никогда в жизни.
И приносили дары, и пели и пили.

Вместе с другими слугами я стоял у сломанного тела скрипача и украдкой положил ему в карман все заработанные за ночь деньги.

Пришла весна, за ней знойное лето, наступила осень, и много, много раз вре­мена года сменяли друг друга, но каждый раз, когда я чувствую, что метель за окном утихает, и морозная ночь тает на стекле первым весеннем, туманным лу­чом света, я зажигаю старую керосиновую лампу и долго смотрю в огонь. Мне представляется огромная, роскошная сцена театра, величественные своды орга­на, рукоплещущие ряды, и иногда я слышу отзвуки чудной неповторимой музы­ки, и желтом круге света вижу сгорбленного талантливейшего пьяного русского музыканта из моего далекого детства, подарившего мне Праздник.

Письмо одиннадцатое. Земляной чай

В весеннюю ночь, в саду императора[1], мы любовались необычайно красиво распустившимися лепестками цветов сливовых деревьев[2].

Из цветков лилась волнующая музыка звезд, аромат плыл над нами, витая над крышами Киото, он манил, звал в бесконечные тайны неба.

Под утро, вернувшись из страны снов, самые красивые девушки Дворца Наслаждений[3] рукавами платьев собрали с лепестков благоуханную росу для целительного чая.

Мой брат и учитель, Дзюко Мурата[4], приготовил набор для чайной церемо­нии.

Он долго, усердно разматывал темную нить с влажного и продолговато­го темного свертка, что сотни дней пролежал в земле[5], потом на хладном от утреннего ветра листе бумаги бережно разложил ароматные листья в иероглиф Познания[б].

-  Послушай, как они поют в утреннем свете, - сказал Учитель, любуясь ие­роглифом, меняющим на глазах свою форму и значение.

В ожидании пока первые пузырьки воздуха поднимутся сквозь водную тол­щу со дна медного чайника, мы устремились своими мыслями и желаниями в благостный мир Неизведанного.

Я закрыл глаза и перед моим внутренним взором предстали красочные виде­ния зеленых полей у подножия священной горы Хейдзан[7].

В прозрачном и чистом воздухе кружились нити рассвета, ветер рисовал на холсте неба светлые блики нового дня, крошечная фигурка господина Сайсё [8] на пути в Киото привлекла внимание юной чайки, тревожно крича, птица устремилась в глубину молоч­ного неба.

-  Некогда, великий Иккю[9] нарисовал утреннюю песню ветра запутавшегося в кустарнике, - сказал учитель, бережно раскладывая перед изображением Буд­ды чайные чашечки. - Его картина настолько смутила гостей на «турнире ста чашек»[10], что они долго прогуливались по саду, храня молчание.

Улыбнувшись словам учителя, я, бережно проведя рукой по нежным и глад­ким доскам пола беседки, встал и вышел к сливам, пронизанным сотнями огонь­ков рассвета на травинках и камнях монастыря Дайтокудзи[11].

В облачках светлого тумана, в щебете птиц, в стрекотании цикад, даже в шар­канье ног проснувшихся монахов, был разлит океан нежности и сверкающего перламутра утреннего света.

-  Красота сокровенного, - прошептал я, - мы стремим свой бег в поисках тайны, а тайна окружает наш мир и центр ее - в каждом из нас.

Где же в бесконечном и невероятно красивом мире тот миг, когда я перестану быть гостем, одной из иллюзий изменчивого мира, его обращающейся в прах малой частью?

Удалившись по родзи[12] в глубину сада, размышляя о вечности, я набрел на каменный цокубаи[13] с хрустальной водой. Вода сияла, отражая всю синеву про­снувшегося весеннего неба.

На дне бамбукового ковшика притаились кристаллики песчинок, в каждой из них трепетали и сверкали сотни невообразимых миров, зачерпнув горсть хо­лодной и ароматной влаги, я медленно вылил ее на лицо, ощущая, как легкие покалыванья и касания холодных крыльев ветра возвращают мне потраченные в долгих странствиях годы.

Прошло, наверное, несколько сотен лет, пока я, стоя на коленях у цокубаи, подставлял мокрое лицо весеннему ветру, но миг очарования прошел и я подумал о том, что нехорошо заставлять своего почтенного учителя ждать расшалившего­ся как ребенка гостя.

Высохшая сосновая ветвь и душистый полевой цветок сплели объятия в гли­няной чаше, я пристально и долго созерцал творение мастера, показавшего мне красоту и краткость уходящей весны и молодости.

Вскоре неслышно появилась фигурка учителя, взбив массу чая в благоухаю­щую массу, он преподнес мне чашу с волшебным напитком.

Великолепное и блистающее утро наводнило сады и пастбища нашей бедной страны, в океане небе плыли корабли облаков в страны без названия, а мы всё не­спешно и спокойно пили земной чай, наслаждаясь всеми оттенками его аромата.

-  Дождь идет, барабанит по соломенной крыше всю ночь, небо затянуто туча­ми, а в бамбуковых зарослях слышен тонкий крик обезьянки, - сказал я и передал чашечку учителю.

- Лунный свет холоден в долгую зимнюю ночь, - ответил хозяин, - он не греет, на рукаве кимоно сверкают искры снега, свет снега ярок, но не дает тепла странствующему монаху.

$1-   Стук в дверь - неужели в мой дом пришел гость? Как много лет прошло, с тех пор как друзья покинули меня! Радостно выхожу на порог, а это лишь старая циновка трещит и шуршит на холодном ветру. - прошептал я, пробуя чай из вновь поднесенной мне глиняной чаши.

$1-   Проснувшись ранним утром, спешу открыть глаза и попросить мою млад­шую сестренку не щекотать меня, не тревожить мой сон. Но, лишь яшмовое небо надо мной, не крыша дома, а прелая солома - пристанище седого странника в пути, - сказал учитель.

$1-   Голоса утренних цикад не разбудят селенье, утонувшее в осенней печали.

$1-   Что это? Рыба всплеснула старые воды озера Седзин[14]? Еле слышно, гре­бет мудрый лодочник, стараясь луну не спугнуть.

Утренний гонг возвестил о конце чайной церемонии.

И по сей день, пишу ли я строки поэзии, любуюсь ли ловлей светляков над ре­кой Сэта[15] - слова учителя звучат в моей голове, они рождают красивые и печаль­ные образы, наполненные волнующими и волшебными картинами нашего мира.

Отдыхая на вершине горы Обасутэ[1б], слушая кукушку, встречая гусей на пороге временного пристанища, мысленно я всегда странствую из Эдо[17] в Кио­то, где в сливовом саду цветы сплетаются в удивительном танце с локонами ве­сеннего ветра, принесшего из глубин мироздания самый непостижимый, самый сладкий вкус земляного чая.

---

Примечания к тексту:

[I]  Сады древней японской столицы Киото

[2] Ханами - японская национальная традиция любования цветами

[3] Метафоричное обозначение одной из резиденций Асикага Ёсимицу - 3-го сёгуна сёгуната Муромати. Был известен как покровитель искусств. Оказывал содействие развитию театра, рас­пространению буддизма. Величайшее творение Ёсимицу - «Золотой храм» Кинкакудзи в Киото, шедевр мировой культуры.

[4] Буддийский монах, один из выдающихся мастеров чайной церемонии.

[5] Япония долгое время была основным импортером чая «пу эр», изготавливаемого в Китае, в провинции Юннань. Технология изготовления этого сорта держится в секрете, известно лишь то, что долгие годы он может храниться в земляных ямах.

[б] Символ одной из пяти догм Конфуция, иногда его включают в кодекс Бусидо.

[7] Гора в провинции Киото, где появились первые плантации чайных деревьев.

[8] Считается, что впервые разводить чай в Японии стал монах Сайсё, в 802 году создавший у подножия горы Хэйдзан, первую чайную плантацию.

[9] Иккю Содзюн - путешественник, настоятель монастыря. Один из самых известных пред­ставителей классической средневековой культуры Японии. Был крупнейшим каллиграфом своей эпохи и основал одну из школ монохромной живописи, оказал большое влияние на эстетику чайной церемонии.

[10] Уже с XIV-XV в. чайные турниры (по угадыванию происхождения чая) стали популярны среди многих японцев.

[II] Уникальный храмовый комплекс в Киото.

[12] Дорожка из камней в чайном саду, ведущая к чайному домику. Буквальный перевод: земля, увлажненная росой. В настоящее время этим термином обозначают и весь чайный сад.

[13] Традиционная каменная чаша. Цукубаи изготавливаются из цельного необработанного камня и носят культовый характер. Обязательный атрибут сада для чайных церемоний.

[14] Одно из пяти озер у горы Фудзи.

[15] Река в Японии. Часто упоминается в поэзии Мацуо Басё. Ловля светлячков над рекой Сэта - одно из любимых летних увеселений в Японии

[16] Гора в Японии, послужившая основой для возникновения многих притч и легенд. [17] Древнее название Токио.